Музыкант Владимир Спиваков превратил смычок и дирижерскую палочку в оружие против бездушной реальности. Сегодня он празднует свою победу и юбилей.

Владимир Теодорович Спиваков, народный артист СССР, лауреат государственных премий, скрипач, дирижер, художественный руководитель и создатель двух оркестров, сидит передо мной голый по пояс.

Хочется верить, что, когда мне исполнится 75, я тоже буду сидеть вот так без рубашки на террасе над заливом Сен-Тропе и жаловаться, что от десяти­килограммовых гантелей пришлось отказаться в пользу четырехкилограммовых: «Все-таки уже не восемнадцать лет!» Ну хорошо, не восемнадцать, но плечи, бицепсы, посадка головы, загар – на зависть.

«Мышечная память! Тело помнит», – с удовольствием говорит Спиваков и тянется за очередной сигареткой.

Память так память. Я вспоминаю, на что это похоже – на машковский «Автопортрет и портрет П. Кончаловского», где два прекрасных художника сидят в позе цирковых силачей со скрипкой и гирями, которые им не тяжелы. В повадке Спивакова – такая же свобода и веселье. Как сказал ему когда-то тренер по бокс­у, бокс – это не морды бить, а умение себя сохранять.

«Не раз в жизни пригодилось, – кивае­т Спиваков. О том, как, рискуя ребрами, пришлось отбиваться от грабителей в Париже, которые пытались отнять деньги, он уже рассказывал в интервью. Но, я так понимаю, сложнее было отбиваться от бандитов, которые – с момента, когда его скрипка зазвучала, – пытались то и дело отнять свободу духа и веру в себя. От таких «двоечкой» не отделаешься.

Владимир Спиваков родился во время войны, пошел в школу при Сталине, в консерваторию при Хрущеве. Для многих, живущих, а то и родившихся при Путине, этот путь непредставим. Никто из тогдашних не смог бы даже в кино увидеть того, что будет в России. Вы воспитывались на Земле, а потом вдруг оказались на Марсе.

Родители жили в Ленинграде. Был такой город на Неве. Папа – инженер и врач, мама – музыкант. Жили нормально, небогато, как все. Первую в жизни скрипку купил отец: помогли друзья – дали кто сколько мог. Скрипач Борис Гутников тоже одолжил. «Мы, музыканты, народ неплохой», – улыбается Спиваков. И помнит об этом, раз его фонд занят, кроме прочего, и тем, что дарит инструменты молодым музыкантам. Об этом он говорить не любит: «Благодарностей не жду!»

Для Национального филармонического оркестра России тоже, кстати, приходится покупать. На свои деньги или на деньги друзей. «А еще говорят, что их не надо покупать за границей, раз санкции. Где мы инструменты тогда возьмем – на кастрюлях, что ли, играть?»

В этот момент я начинаю думать, что Марс-то он Марс, но не так уж далеко мы улетели. В одном из фильмов о Спивакове есть момент, когда маэст­ро приходит посмотреть на ту коммунальную квартиру, в ­которой он рос и где комнаты были ­такими ­крошечными, что папа, сидя за столом, качал ногой колыбель его сестрички. Меня поразило не то, что семья жила в общей, а не отдельной квартире, а то, что эта коммуналка никуда не делась – может, стала страшнее, чем была. «Да, – говорит Спиваков, – та самая, на Моховой, дом 31».

В московский интернат Центральной музыкальной школы он переехал из «угла» в ленинградской коммуналке. В одной из комнат на Кировской был прописан художник Александр Васильевич Буторов, который заразил молодого ленинградца любовью к живописи, возил на этюды. Оттуда, из тех времен, страсть к искусству, и, наверное, коллекции, покупки и подарки, которыми Спиваков сейчас справедливо гордится. Но тогда пришлось выбирать: либо живопись, либо музыка.

Центральная музыкальная школа – это ведь не просто школа. Это уроки, потом уроки, а потом уроки после уроков. Каким образом Спиваков при этом еще успевал заниматься боксом, не понимаю. Он говорит, «самодисциплина»! Начал в Ленинграде, когда в очередной раз пришел с разбитым носом после драки в Матвеевском переулке. Не потому что был слаб, а потому что стеснялся бить в ответ.

Боксеры – особый народ. Спроси у них, знают ли они Спивакова? Да кто же его не знает! Уважаемый мастер, Василий Васильевич, заслуженный тренер РСФСР из «Олимпийских надежд». Скрипкой там не козырнешь, зато научишься давать сдачи – и гопникам, и начальникам.

«Был у нас в школе директор, который боролся с гомосексуализмом. И однажды мы после тренировки моемся в душе с приятелями, а он смот­рит в дырку, следит за нашим поведением. Я намочил губку в горячей воде и смазал его любопытство».

Как и все родившиеся в СССР, Спиваков имеет специфический опыт общения с властью. Не у ­каждого сейчас он есть, а опыт полезный. История, учат ученые, идет по кругу. В 1970‑х он впервые получил возможность продирижировать большим оркестром – Чикагским симфоническим на фестивале в Равенне. Его пугали, отговаривали, но в итоге успех был таким, что ему прочили пост артистического директора фестиваля. Но СССР как раз оказал интернациональную помощь братскому афганскому народу, и лет на десять культурные связи рухнули. Примерно так, как сейчас случилось после Крыма. Ну хорошо, раз не будет Равенны, справимся сами, держим удар – Спиваков создал свой оркестр.

«Когда Валентин Александрович Берлинский, сердце Квартета имени Бородина, меня позвал, я поблагодарил и отказался», – вспоминает ­Спиваков. Он, как видите, не захотел стать даже одним из четырех: «У меня была другая идея относительно того, чем я буду заниматься».

«Виртуозы Москвы» собрались без разрешения и выступали безо всякого официального статуса, каждый раз как в последний. Пока в предолимпийский год не состоялся концерт для президента МОК лорда Килланина – в Итальянском дворике Пушкинского музея, под монументальным телом работы Микеланджело.

Вскоре в «Правде» появилась статья «Есть такой оркестр». Скрытая цитата, которая тогда читалась прозрачнейшим образом, а теперь, к счастью, мало что скажет читателю. Но если есть такой оркестр и такая партия, то есть у партии вождь. Мне нравится манера Спивакова отвечать за людей, которые ему поверили. Когда его музыканты стали получать продуктовые карточки и СССР оказался на пороге голода, создатель оркестра добился для «Виртуозов» приглашения от испанского королевского двора. Не сам уехал, а вывез всех – с женами, детьми и домашними животными. И не оставил в Испании навсегда: как только появилась возможность, музыканты вернулись в Москву.

Потом был ­организован Национальный филармонический оркестр России, потом построен Дом музыки, в котором Спиваков стал президентом и заботился о своем детище, как не всякий президент – о своем. Обо всем этом ­можно ­прочитать в «­Диалогах с ­Владимиром Спиваковым» Соломона Волкова, не станем укладывать сюда все песни льда и пламени, полную историю нашей страны – и музыканта с палочкой перед этой громадой.

«Се вид Отечества, гравюра», как сказал бы сам Владимир Спиваков, у которого на разные случаи жизни есть любимые стихотворения. «У меня открывается ящичек в голове, и там все разложено», – объясняет он. Могу себе представить эту дивную картотеку, но запоминать строки никак не труднее, чем запоминать музыку. И не просто запоминать, а пытаться понять («Знаете, как важно читать письма композиторов? Сейчас писем уже нет и не будет, только эсэмэс»). Весь рояль в доме завален нотами с пометками.

Исполнитель – медиум, вызыватель духа. Через него с нами общаются люди, которые жили сотни лет назад. Велика ли радость, когда тебя толкуют зануды? Для запуганных классической музыкой соотечественников Спиваков придумал «бисы», которыми «Виртуозы Москвы» славились у публики: «Я хотел, чтобы люди не боялись приходить на концерт. Мы им делаем такой подарок, мы говорим: музыка – это хорошо, это не скучно». За это ему здорово доставалось от критиков. На него сердились. Но разве Бах писал хоралы? Бах был веселый толстый человек!

Посмотрите на хронику сорокалетней давности – и вы увидите на сцене Спивакова, не нынешнего, седо­власого, монументального, а веселого парень­ка с хитрой улыбкой, чуть ли не в ковбойке с засученными рукавами, который мог бы сниматься в положительных ролях у Гайдая. Я вспоминаю концерт, когда он играл музыку к «Огням большого города», иллюстрируя вместо тапера Чаплина на экране, и говорю, что очень ценю его умение толковать о важном шутя. «Что ж грустить? – улыбается Спиваков. – Неужел­и вы не знаете, что людям нужна разная музыка: и та, от которой плачут, и та, от которой смеются? Что бы ни было, а искусство выживет». – «Искусство­ да, но не художники». «Не художники, – соглашается Спиваков. – Но кто это сказал: «Где играет музыка, там не может быть ничего худого»?»

Я не помню. Обещаю дома проверить. Нахожу. Чьи же это слова? Дон Кихота.

Алексей Тарханов («Ъ»)