Владимир Спиваков впервые принял участие в фестивале Чайковского в Удмуртии 41 год назад и с тех пор выступал здесь много раз. И всё же каждый его концерт становился экстраординарным событием, – более того, его присутствие оказывается камертоном, по которому можно выверять не только профессиональный уровень окружающей культурной среды, но и масштаб человеческой личности. Таким стало и двойное открытие фестиваля искусств «На родине Чайковского», состоявшееся в начале недели в Воткинске и Ижевске при участии Владимира Спивакова и его оркестра «Виртуозы Москвы».

Воспоминания на всю жизнь

И в Воткинске, и в Ижевске на сцене сразу за оркестрантами сидели тридцать детей из музыкальных школ Удмуртии и Кирова – победители весеннего музыкального марафона в Ижевске. После концертов они, захлёбываясь от волнения, говорили, что это был самый важный день в их жизни, ещё не могли сформулировать, что именно с ними произошло, и только сияли глазами. За них ответил сам Спиваков.

– Владимир Теодорович, как вам кажется, что получили те тридцать детей, которые сидели на сцене и смотрели на вашу работу и работу вашего оркестра?

– Мы сажаем людей на сцену всю жизнь, сколько существует наш оркестр, – а это почти сорок лет. Можете представить, сколько мы играем? Я сам иногда поражаюсь цифрам, которые связаны с нашей деятельностью. Так вот, мы всегда сажали людей на сцену, – и тех, которые не могли купить билеты (такие люди, к сожалению, есть у нас в стране), и инвалидов, и детишек. Детям, особенно тем, кто начинает заниматься музыкой, интересно увидеть работу оркестра изнутри. Все же обычно видят дирижёра со спины и никогда не видят с лица (поклоны не считаются, там дирижёр уже – просто человек). А ребята на сцене имели возможность быть внутри процесса рождения музыки.

– Чтобы прийти к мысли ставить зрительские места на сцене, нужно было самому пройти через такой опыт? Вы ребёнком наблюдали с близкого расстояния игру больших музыкантов?

– Я никогда не сидел на сцене, надо сказать. Но мне повезло, я всю свою юность прожил в Питере и посещал концерты Евгения Александровича Мравинского и даже его репетиции. Это воспоминание на всю жизнь. И звук его оркестра забыть невозможно. Когда мы приедем к вам на фестиваль с Национальным филармоническим оркестром России, вы услышите, что я в детстве не зря слушал этого великого дирижёра – кое–чему я научился.

– Мы вышли на тему, которая часто возникает в связи с Удмуртией как родиной Чайковского. Как композитор он состоялся не здесь, в Воткинске он жил только в детстве, но нам очень хочется верить, что музыкальные впечатления, полученные здесь, оказали влияние на его музыкальный вкус, чувство красоты, развили музыкальность.

– Это без сомнения. Детский опыт откликается всю жизнь.

– А какими были ваши первые музыкальные впечатления?

– Мама говорила, что в одиннадцать месяцев она сажала меня на крышку пианино и играла разную музыку, и я, как ни удивительно, реагировал по–разному: под вальс раскачивался, под польку подпрыгивал и так далее. Мы жили на последнем этаже, под самой крышей в маленькой – шестиметровой – комнатке на улице Некрасова… У меня непростая была жизнь, честно вам скажу. Но музыка, очевидно, в ней была всегда.

– А свой первый осознанный восторг от музыки вы помните?

– Это было, когда я в двенадцать лет в первый раз в жизни услышал оперу Петра Ильича Чайковского «Евгений Онегин», – в оперной студии Ленинградской консерватории. Это было потрясение. И эта музыка осталась со мной на всю жизнь, и буквально только что я записал эту оперу целиком, – диск выйдет совсем скоро. Прежде чем приступить к записи, я изучал автографы Чайковского и обнаружил много расхождений между авторской версией и более поздними интерпретациями. Например, в современных партитурах «Евгения Онегина» в начале пишут andante con moto – с движением. А в автографе Чайковского написано andante sostenuto – сдержано. (Спиваков тут же напевает оба варианта на «тари–ра–ра–ра». – Прим. авт.) Слышите? Совсем другая история открывается за музыкой.

Стать частью музыки

– То есть вы в своей записи «Евгения Онегина» восстанавливаете авторскую редакцию?

– В общем, да. Я хочу услышать и записать музыку Чайковского такой, как он её задумал. Конечно, мы не знаем точно, как звучала его музыка при его жизни. Если кто–то говорит, что знает наверняка, то таких людей надо бояться. Все великие музыканты не знают: знания рождают сомнения. Чем больше ты занимаешься музыкой, чем глубже изучаешь композитора, тем больше возможностей для его музыки ты допускаешь, поскольку понимаешь, насколько он был сложным, разным, непредсказуемым. Это ведь только в русских сказках всё определено – направо пойдёшь, коня потеряешь, налево пойдёшь, буйную голову сложишь. В реальности так однозначно не получается. Но когда ты любишь что–то с необыкновенной силой, это настолько в тебя проникает, что как будто начинает жить через тебя. Мне однажды Евгений Фёдорович Светланов сказал: «Знаешь что, Володя, я чувствую, что во мне живёт дух Рахманинова». Это было в три часа ночи, после концерта в Швеции, и я, грешным делом, на секунду подумал, что он переутомился или, может быть, выпил немножко. А потом я понял, что это так и бывает. Ты настолько любишь музыку и вникаешь в неё, что становишься её частью. И тогда ты уже не боишься интерпретировать её как–то неверно, – она сама звучит сквозь тебя. А наслоений в классических музыкальных произведениях действительно очень много, и это касается далеко не только Чайковского. В симфониях Рахманинова сейчас наслоения невероятные. Исполнители видят, что в партитуре начинается хорал, и тут же играют замедление, – но у него в нотах этого нет. Он не брал паузу перед музыкальным «прыжком». В нём вообще было большое мужество и благородство.

Настоящий артист

– И ещё два слова о молодых музыкантах. Как вы считаете, насколько объективны конкурсы, возможно ли оценить музыкантов «по гамбургскому счету»?

– Несмотря на то, что любая оценка исполнения субъективна, есть вещи объективные, безусловные. Профессионал сразу слышит и видит в другом музыканте владение стилем, индивидуальный взгляд на музыку и вообще масштаб личности (то, что в профессии называют «персоналити»), наполненность и осмысленность каждого мгновения на сцене (так называемый prйsence). То есть без сомнения существуют критерии, позволяющие сказать – перед тобой артист, настоящий. И всё же я отказываюсь сидеть в жюри конкурсов, потому что не люблю интриг и нечестной игры. Вместо того, чтобы непредвзято оценивать каждого молодого или совсем юного музыканта, начинается «это ученик того–то, надо его поддержать». Не хочу в этом участвовать. И могу сказать, что в тех конкурсах, где я соглашаюсь сидеть в жюри, всегда честно.

Фортепиано с оркестром и одинокая скрипка

Открытием ижевского концерта стала юная пианистка Александра Стычкина, лауреат международных конкурсов и стипендиат Международного благотворительного фонда Спивакова. Девятый концерт для фортепиано с оркестром Моцарта она солировала превосходно, с какой–то естественной виртуозностью и поразительной внутренней лёгкостью. А во втором отделении были Гайдн и Спиваков. В знаменитой «Прощальной симфонии» Гайдна, когда в финале музыканты один за другим покидают сцену, пока мощная полифоническая музыка не превращается в голос одинокой скрипки, Спиваков сам взял в руки инструмент.

Вокруг «Прощальной симфонии» существует много историй, почти музыкальных анекдотов – например, о том, что Гайдн написал это произведение, чтобы позлить покровителя, князя Эстерхази, не желавшего увеличивать плату музыкантам и экономившего даже на свечах. Уходя со сцены один за другим, оркестранты гасили свечи у пюпитров, и к концу симфонии меценат оставался в полной темноте и тишине. По другой версии, этой симфонией Гайдн попенял Эстерхази на то, что тот не любит отпускать артистов в отпуск к семьям, – удаляющиеся со сцены прямо во время произведения музыканты как будто напоминали князю о том, что им пора по домам. Спиваков же играл симфонию как музыкальный парафраз стихотворения Пушкина «Прощание», полный боли о том, что бегущие годы отнимают у человека всё больше бесценных для него людей. Плач скрипки 73–летнего Спивакова, играющего последние такты в полном одиночестве на тёмной сцене, прозвучал необыкновенно мощной исповедью.

Можно ещё поиграть

Чтобы снять драматическое напряжение, повисшее в зале, Спиваков сыграл короткую и светлую пьесу Гайдна, а завершил концерт оркестровой интерпретацией танго Астора Пьяццоллы.

– Владимир Теодорович, как вы сформировали программы для концертов на фестивале «На родине Чайковского»?

– Я всегда ориентируюсь на то, что хочет играть солист. Саша Стычкина захотела играть концерт Моцарта, и его концерт стал стержнем для всей ижевской программы. А поскольку у нас был недавно отрепетированный заново Гайдн, и мне показалось, что он зазвучал свежее, мне захотелось показать здесь и эту музыку.

– Выйдя на сцену, вы запрыгнули на дирижёрский подиум лихим, каким–то совсем мальчишеским прыжком. И потом ваши движения – выпады, лёгкие пританцовывания, быстрые руки – напоминали Мохаммеда Али во время боя…

– Я любил его, я его поклонник. И я занимался боксом много лет. Сейчас, конечно, уже не могу этого делать.

– Как–то иначе поддерживаете физическую форму?

– А вы попробуйте пять часов дирижировать оркестром, особенно большим, стоя на ногах и не присаживаясь ни на минуту, «дотягиваясь» до музыкантов в последнем ряду, – и потом я вас спрошу, нужны ли ещё какие–то тренировки.

– Насколько я знаю, на скрипке вы сейчас играете редко. Я ошибаюсь, или Удмуртии действительно удалось услышать эксклюзивное исполнение?

– Честно говоря, это был именно эксклюзив. Совсем недавно, 7 апреля, я сыграл на крупнейшем фестивале во Франции «Экс–ан–Прованс» сольный скрипичный концерт. До этого не играл на сцене на скрипке довольно долгое время, а тут вдруг решил сделать это, и мне показалось, что получилось неплохо.

– И поняли, что не наигрались?

– Да, почувствовал, что можно ещё поиграть. Когда не смогу сыграть так, как хочу, тогда навсегда отложу скрипку. А пока – игра продолжается.

Анна ВАРДУГИНА