В Кольмаре, одном из самых живописных городов французского Эльзаса, открылся юбилейный 25-й международный фестиваль классической музыки Владимира Спивакова. По рейтингам газеты «Нью-Йорк Таймс» это музыкальное событие уже многие годы входит в десятку лучших фестивалей мира. Музыкант и дирижер, народный артист СССР, лауреат госпремий СССР и России рассказал РИА Новости о том, что такое счастье, когда ему бывает больно, ломают ли стулья на концертах классической музыки и почему он не уехал из России. Беседовала Лариса Саенко.

— На нынешнем фестивале вы с «Виртуозами Москвы» устраиваете благотворительный концерт в пользу больной полуторагодовалой российской девочки, которой 19 июля проведут в Берлине операцию на открытом сердце. Как вы пришли к благотворительности, к созданию фонда?

— Было так: мы приехали с концертом во Флоренцию, где должны были выступать в церкви Сан-Лоренцо. Я проходил по мосту через реку Арно, а две монашки собирали помощь жертвам землетрясения, только что обрушившегося на Армению. Я спросил, сколько удалось собрать — 10 тысяч лир, назвали женшины скромную сумму. Я позвал их вечером на концерт в церковь, и мы объявили, что играем в помощь пострадавшим. Мы собрали за вечер 60 тысяч долларов для Армении. Эта трагедия совпала с самым первым фестивалем в Кольмаре, здесь мы устроили выставку рисунков детей из сметенных стихией городов и купили 37 детских инвалидных колясок для детей Армении. Потому что СССР посылал корабли в космос, обладал мощнейшим военным арсеналом, а вот детские инвалидные кресла в стране не выпускались. Позже мы приехали в Ленинакан с благотворительной миссией вместе с Еленой Образцовой, Аллой Демидовой, с «Виртуозами». Мне там подарили самотканый коврик — веселый такой, синий с красным клоуном. Его соткали дети, погибшие под развалинами. Я храню этот коврик в своей квартире в Париже. Точно так же спонтанно мы откликнулись на чернобыльскую трагедию, решив приехать спустя шесть дней на фестиваль «Киевская весна». Мы не могли начать концерт — зал, стоя, плакал. Сцена, естественно, тоже.

— Вы осознавали опасность — ведь информацию о масштабах катастрофы, реальном уровне радиации замалчивали?

— Трагедия застала нас во время европейского турне, мы прибыли в Вену, где по всем каналам показывали радиоактивное облако, говоря о том, какую опасность оно несет. Мой друг Петер Вайзер, только получивший пост министра энергетики, за ужином в отеле «Бристоль» уговаривал отказаться от этой затеи. Когда подали суп, он сказал мне: «Ни в коем случае ехать не нужно!» За кофе он сдался, посоветовав взять с собой обувь, с которой придется расстаться, кепки, воду, консервы, и надеяться на провидение. Когда я поделился планом с оркестрантами, вопрос был один: «А сами-то поедете?». К поезду Москва-Киев я пришел первым, вскоре начали прибывать музыканты, их жены смотрели на меня, мягко говоря, с неприязнью. Но оркестр прибыл в Киев в полном составе. Нас встречали с объятиями и цветами, к залу филармонии было не пройти, власти выставили конную милицию. Ну, а как еще мы, музыканты, можем выразить свое сочувствие?

— Ностальгируете по советским временам?

— Я не хотел разрушения культурного поля рассыпавшейся страны. При таком страшном политическом землетрясении, каким был распад СССР, страдают самые уязвимые сегменты человеческого сообщества — дети и старики. Одним из первых проектов поддержки талантов стала покупка инструмента для севастопольского школьника Игоря Четуева — фонд послал ему рояль, который он не мог получить, потому что российская таможня его не выпускала, а украинская не принимала. Я помянул эту историю на ТВ, и вскоре получил в Париже звонок от генерала, тогда начальника российской таможни Валерия Драганова. Я, признаться, дрогнул — ну вот, подумал, кто-то из музыкантов попался на провозе иконы. А он говорит: «Нужны реквизиты рояля для мальчика — поможем». Через два года Игорь Четуев получил первую премию на престижнейшем фортепианном конкурсе Артура Рубинштейна в Израиле.

— Как вы находите таланты, у которых даже музыкальных инструментов нет?

— Птицы прилетают туда, где тепло. Эти дети сами слетаются в мой Фонд — они отовсюду, не только из России, но и из Узбекистана, Белоруссии, стран Балтии. Везде есть очень талантливые дети, и везде есть отделения моего Фонда.

А вообще находят меня по-разному. Как-то выхожу после концерта из зала Свердловской филармонии — толпа поклонников, цветы, а одна женщина, я обратил внимание на заостренные черты ее лица, протягивает мне письмо — «Христом-богом прошу, прочтите». В гостиничном номере я прочел — она не просила денег, просила порекомендовать врача для своего сына, Иоанна, родившегося с пороком сердца. Я позвонил своему другу выдающемуся хирургу Лео Бокерии в Центр имени Бакулева и помог устроить ребенка на операцию. Прошло три года, я забыл об этом. И снова концерт в том же самом городе. И снова встреча с той женщиной — теперь она была с ребенком. Хрупкий мальчонка лет пяти протянул мне книгу в подарок — «Молитвослов». Оказалось, что его отец — православный священник. Хочу, говорит, как вы играть на скрипке. А скрипки-то и нет. Я купил ему скрипку в Париже. Сейчас Иоанн Бердюгин играет на альте и поступает в Московскую консерваторию. Мне духовно близко православие. Мне кажется, что музыка выросла из религии. Постичь умом не могу, как можно сочинить то, что написали Моцарт или Бах?

— Что для вас счастье?

— Самые счастливые часы моей жизни — когда я репетирую. Это поиск, это проверка моих идей, которые я заранее обдумываю, и это еще не конечный результат. Потому что когда достигаешь результата, душа становится пустой на некоторое время. От концертов я нечасто получаю удовольствие — зависит от того, подняло ли меня вдохновение на своих крыльях. Меня ничего не раздражает во время игры, например, когда хлопают между частями — значит, приходит новая публика, это хорошо. Мне вообще на сцене ничего не мешает, мне там можно операцию сделать без анестезии. На 1000-м концерте «Виртуозов Москвы», когда Андрей Вознесенский читал свои стихи, у меня был нарыв на пальце. Стоя на сцене, я видел кровь, гной, а чувства боли не было.

— А когда вам бывает больно?

— Когда бессилен помочь. Я хочу рассказать про Алину Коршунову, пианистку исключительного дарования из Москвы. У нее была саркома, я привез ее в специализированный раковый госпиталь в Нью-Йорке, где мне дали самые высокие гарантии — пятьдесят на пятьдесят. Нужны были 150 тысяч долларов, Нью-Йорк — это не Россия, где я могу позвонить по телефону, и человека поместят бесплатно или за символическую цену. Я собирал деньги по всему миру, я взял в долг у своих импресарио. Мы прислали Алине в госпиталь киборд, чтобы она могла играть в кровати. Она боролась за жизнь, эта девочка, уже без волос, без бровей и без ресниц. Американские врачи должны говорить пациенту правду, но они не смогли сказать Алине, что ей осталось жить всего два месяца. Сказали, возвращайся в Москву, приедешь через полгода. «Она была таким ангелом, что у нас не повернулся язык сказать правду», — каялись они мне. Трое моих дочек, которых я застал дома сидящими на полу с горящей свечой, потрясли меня объяснением — мы молимся за Алину Коршунову. Полтора года я играл концерты в счет долга нью-йоркскому госпиталю. Путь к счастью лежит через неравнодущие.

— Кем вы чувствуете себя перед своими «Виртуозами Москвы» — диктатором, царем, пастырем?

— Я чувствую себя папашей.

— Трудно попасть к вам в оркестр? Как берете музыкантов — по конкурсу, по блату?

— Конкурса нет, но люди приходят. Назначаем день, и претендент играет перед всем оркестром. Я из другого поколения, не знаю этот контингент — они растут в интернете, а я рос в интернате. Потому для меня всегда уготован сюрприз. Но, если честно, мы заранее узнаем, что человек собой представляет как личность. Я раньше отбирал в оркестр высочайшего качества профессионалов, а сейчас хотел бы отбирать высочайшего качества людей. Когда музыкант играет, слышно, что у него за душой.

— И вы так прямо по игре можете определить? И никогда не ошибаетесь?

— Конечно, я ошибаюсь. Но если вы закрываете двери перед ошибками, истина туда не может проникнуть.

— Вы один из старейших концертирующих музыкантов России — трудно сохранять форму, держать марку?

— С возрастом больше времени уходит на то, чтобы оставаться в форме. Стараюсь репетировать каждый день, сам с собой занимаюсь как профессор со скверным учеником. И, конечно, я без конца пакую чемоданы — на Тюмень, на Париж, на Омск. Это держит в форме. Мне хорошо работается, когда летишь на дальние расстояния — в Токио, Пекин, Нью-Йорк, Гонконг, Владивосток, — мне никто там не мешает. Помню, на рейсе Москва-Сан-Франциско я работал над партитурой Бартока: мычал, размахивал руками. А когда вышел покурить к стюардессам (тогда еще было можно курить на борту), подошел американец и протянул визитку — «вот мой телефон, я вам понадоблюсь». На визитке значилась его должность «заведующий нервным отделением местной больницы». Я попросил пригласить этого доктора на мой концерт. И когда мы после выступления встретились, он сказал: «Послушайте, маэстро, оказывается, не я вам нужен, а вы мне».

— Вам было за что обижаться на советскую власть, почему же вы не эмигрировали, как многие выдающиеся представители русской культуры вашего поколения – Михаил Барышников, Иосиф Бродский, Сергей Довлатов? Вы ведь имели оглушительный успех в Нью-Йорке в 70-е годы, вам предложили 20 сольных концертов в американском турне. Почему, в конце концов, не уезжаете сейчас, когда среди интеллигенции в моде «чемоданное настроение»?

— Быть представителем русской культуры, в моем понимании, — это миссия. Как говорил Бродский, в эмиграцию ехали не жить, а доживать. Все главное у меня в Москве — Ваганьковское кладбище, где похоронены мои родители, благотворительный фонд, «Виртуозы Москвы» и Национальный филармонической оркестр России, Международный дом музыки, построить который я уговаривал Юрия Лужкова восемь лет. Да и вообще, в России я могу прожить без копейки денег — мне не дадут здесь умереть, накормят и дадут ночлег в любом городе.

— Вас, конечно, знает в лицо вся Россия, и все-таки на концертах классической музыки зритель в экстазе стулья не ломает. Классика остается уделом элит, а не масс.

— Еще как ломает! Мы с «Виртуозами Москвы» поначалу даже собирали щепки от разбитых дверей — это когда отчаявшаяся достать билеты публика штурмом брала залы, где мы выступали. Последняя 41-я щепка была из зала «Бахор» в Ташкенте, а потом бросили собирать, сбились со счета. Помню забавную историю в, казалось бы, тихом Минске, когда ко мне прибежал испуганный директор филармонии и сказал, что местные металлисты ломают двери внизу, чтобы попасть на концерт. Я вышел к возмутителям порядка, мы поговорили, и я распорядился вынести для них 100 стульев прямо на сцену, поскольку в зале мест не было, с условием — не лязгать цепями. К общему удивлению, они отсидели изумительно.