Кристоф Дюмо выступил с «Виртуозами Москвы» в ММДМ

Собираясь послушать контратенора вживую, всякий раз втайне надеешься на чудо. Чудо соприкосновения с навсегда утраченным миром «священных чудовищ» – прославленных кастратов. Ангельская красота и дьявольская виртуозность голосов, тонкие оттенки переживаний, колдовская зрелищность театрального действа – все в этом мире призвано было ввергнуть зрителя в полнейшее исступление чувств… Ну или по крайней мере отвлечь его на минутку от поглощения деликатесов, интрижек в ложах, карточных игр и плевков в партер, ибо оперные завсегдатаи той поры деликатностью не отличались и пронять их можно было только очень мощными средствами. Зато уж тогда благодарность и преклонение их не знали границ!

В наше время барочный репертуар своей избыточности на грани гротеска не утратил. Постановки опер одна изобретательнее другой, а сольные концерты заряжены необычайной экспрессией. И уж, конечно, такой экспрессии ждешь от Кристофа Дюмо, французской знаменитости, посетившей на днях Москву с программой генделевских арий.

Дюмо-актер – это самая настоящая арлекинада. Тут и гримасы, и вопли, и прыжки – вплоть до настоящего сальто! – и забавное манерничанье в духе drag queens. И при всем том подвижность мимики и жестов отнюдь не отменяет великолепной подвижности голоса, пусть и небольшого…

Дюмо в своей концертной версии оказался самому себе полной противоположностью. Чинный юноша в строгом костюме, вышедший на сцену Светлановского зала Московского Дома музыки, ничем не напоминал вертлявого Птолемея или неистового Роланда. Ни разу не расстался с нотами, хотя привезенные им в Москву арии – сплошные хиты, им самим петые-перепетые. Концерт открылся знаменитой «L’empio, sleale, indegno» – арией Птолемея (коронная роль Дюмо), словно нарочно написанной для истерики и битья посуды. И эта, и последовавшие за ней остальные бравурные арии, вплоть до головокружительной «Venti, turbini», которая могла запомниться широкой публике по фильму «Фаринелли», прозвучали сдержанно, академично, почти стерильно. Барокко было подано нам как воистину высокое искусство, которому надлежит благоговейно внимать с почтительной дистанции – вот здесь сцена и артисты, а тут мы, зрители, открывающие для себя прихотливый стиль давно минувшей эпохи.

Четыре Генделя – один Гайдн, повторить, на бис один Гайдн без всяких Генделей – строгая композиция концерта укротила барочные излишества. Ну а Кристоф Дюмо показал себя превосходным экскурсоводом по всем барочным изгибам: отменная орнаментальная техника, тонкая нюансировка, отчетливая артикуляция, особая интимность тембра, не омраченная излишним вибрато. «Виртуозы Москвы» сопровождали его в этом путешествии деликатно и ненавязчиво. Барочное искусство лежало перед нами, изящное, хрупкое, редкий экспонат под колпаком музейной витрины. В роли витрины, правда, выступила сцена, окаймленная безвкусными цветочками, и откуда-то сверху голос с незабвенными интонациями объявлял очередной номер программы в лучших традициях советского конферанса… Перед началом второго отделения тот же голос отечески посоветовал неразумным зрителям воздержаться от аплодисментов между частями музыкального произведения… Но довольно мелкого злобничанья! Гораздо печальнее был факт отсутствия акустики, так что рука непроизвольно тянулась к воображаемому пульту, чтобы усилить звук, а в голову лезли крамольные мыслишки о микрофоне.

И все-таки чудо случилось. Первейшее предназначение музыки – трогать душу. Сколь бы изощренным ни было барочное искусство и как бы ни стремились кастраты перещеголять друг друга по части виртуозности, сердца зрителей они завоевывали только глубиной подлинного чувства. Кристоф Дюмо приберег его для лиричной и трогательной арии Ринальдо – «Cara sposa, dove sei». Нежная жалоба, пылкое томление, боль утраты – все слилось вдруг, окрепло в уверенном крещендо, сумевшем преодолеть даже плачевную акустику. Музейный колпак разбился. Музыка проникла в сердца. Благодарные зрители отреагировали незамедлительно. Не так уж и важно знать все о Генделе, достаточно вдруг осознать, что язык его музыки по-прежнему внятен и не нуждается в переводе.

Волшебство контакта с залом на этом не иссякло. На сей раз настал черед Владимира Спивакова и его «Виртуозов». Один за другим на цыпочках покидали музыканты оркестр, один за другим гасли софиты, а музыка «Прощальной симфонии» Гайдна все лилась, бесплотная, но живая, пока не осталась в полумраке всего одна скрипка – и тогда за скрипку берется сам маэстро. И окончательно сменяет палочку на смычок в гайдновской «Молитве», подарке на бис. Скрипка с оркестром – лицом к зрителям. Не просто наблюдателям – соучастникам чуда живой музыки…

А что же «священные чудовища»? Напоминают ли о них нынешние андрогинные голоса? Как фантазия на тему – пожалуй. На то оно и чудо, чтобы вечно ускользать от разгадки.

Анастасия Архипова

OperaNews.ru (от 13 ноября 2011 г.)